Год медовый, год бедовый

Смутно помню тот день, когда узнала, что началась война с фашистами. Память хранит больше эмоций, испытанных тогда, чем конкретных фактов. Возвращаясь мысленно к тем далеким июньским дням, вижу, подобно фрагментам черно-белого кино, посмурневшие лица односельчан, как женщины плачут, предчувствуя скорую, а может быть, и вечную разлуку с мужьями и сыновьями.

Конечно, все надеялись и говорили, что война закончится быстро. «Вот разгромим немцев и к осени вернемся картошку копать!» — заверяли мужики. Но не той осенью и не все пришли домой с поля брани.

Первых мужчин из деревень нашего колхоза призвали в армию буквально через несколько дней после объявления войны. Уезжали они на повозках, запряженных лучшими лошадьми в хозяйстве. А затем, партия за партией, стали уходить. Сначала всех молодых мобилизовали, потом тех, кому за 30-40 лет. В августе ушел на фронт и папа. Тогда же забрали у колхоза грузовики, потом тракторы и коней, оставив только выбракованных и

молодняк.

Как-то, уже будучи взрослой, смотрела черно-белый фильм, в котором был такой эпизод: деревня провожает на войну односельчан. Стоит толпа за околицей. Женщины голосят вслед мужьям, братьям и сыновьям, детишки бегут, на прутьях-лошадках скачут, не осознавая трагичности момента. И так меня этот фрагмент за душу задел, словно из жизни моей прошлой все взято, из памяти моей — один в один. Никогда больше не могла я этот фильм смотреть.

К уборочной страде остались в деревне лишь старики, дети и женщины. На их плечи легло бремя всех забот о земле. Они и вышли на поля с серпами и косами, сметали сено, молотили зерно.

Урожай оказался в том году небывалый. Работали, убирая его, по 10-15 часов в сутки. Тяжело было, но справились со всеми делами, да и погода тогда словно благоволила людям — до седьмого ноября было сухо и тепло.

Но не только на поле приходилось трудиться. В колхозе было много скота, огромные фермы для коров и свиней, большая отара. И за всей живностью нужно ухаживать, корма заготавливать.

3 июля 1941 года, выступая по радио, Сталин впервые на всю страну произнес слова «Все для фронта! Все для победы!», упомянутые в директиве СНК СССР от 29 июня. С того момента на долгие четыре года они стали лозунгом нашей жизни. Только в первый год войны после уборки значительную часть урожая раздали колхозникам — за трудодни сполна рассчитались. Зерно первого сорта колхоз сдал государству, а самое отборное оставил на семена. К зиме были у жителей деревень в сараях рожь и пшеница, подсолнух и просо, гречка и картофель. Даже мед дали всем из общего сбора.

Несмотря на то, что и в семьях, и в хозяйстве сделали хорошие запасы, в поле старались ничего не оставить. Дети, мои ровесники и чуть старше, каждый день почти до первого снега выходили колоски собирать. Их много было на земле после жатвы. А чтобы не скучно было работать, для нас даже соревнование устраивали — кто больше колосьев соберет. Учителя изготовили плакаты, на которых написали: «Каждый собранный колосок — это наш удар по врагу!» И эти простые слова нас, поверьте, вдохновляли.

Собирали мы колосья в огромные ведра, потом в мешки насыпали, а их уж женщины и старики на тележках на ток для молотьбы отвозили.

Ходили мы по полю, пока земля была теплой, босиком. А после жатвы оставались на земле и солома, и жнивье. Даже пятки, на которых мозоли были как подошва на кирзовых сапогах, они нам в кровь раздирали. И во сне расчесывали мы покрытые цыпками и многочисленными ранками ноги так, что к утру опухали они и становились похожими на маленькие бревнышки. Но никто не сетовал, не плакал и не жаловался. Вставали задолго до восхода, на скорую руку перекусывали и шли в поле вместе со взрослыми. Дома оставались лишь совсем немощные да младенцы. А вскоре для грудничков в школе организовали ясли. По дороге на работу приносили их сюда матери, а старушки наши о них весь день заботились. Колхоз специально для кормления детей зерно выдавал, а бабки-няньки из него кашки жидкие варили, молочком коровьим да отваром овсяным малышей

поили.

От папы с фронта первое время письма приходили регулярно. Писал он, что с врагом воюет, по дому скучает, нас любит и вспоминает часто. Но в один момент их не стало, а затем получила мама похоронку. Горе это, конечно, великое было. Только много месяцев спустя узнали мы, что отец был ранен, попал в госпиталь и… выжил. Но это отдельная история.

С начала войны больше всего боялись мы почты. Неизвестно было, какую весть принесет в дом человек «с толстой сумкой на ремне», хотя ждали всегда с нетерпением.

Выходя на поля, отправляясь на фермы, женщины в первые дни войны вспоминали мужей и сыновей, ушедших на фронт, и улыбались, ободряя друг друга: «Вернутся мужики наши, и все будет, как прежде. Потерпеть надо, бабоньки!» Но шли недели, месяцы, уже и снег выпал, а никто из солдат еще не пришел назад. Многие сельчанки в первые же месяцы войны повязали траурные платки. Жизнерадостные, веселые, как говорится, кровь с молоком, в один день они осунулись и постарели, словно время стало для них течь иначе или вовсе остановилось. А немцы уже к Москве рвались. Все тревожнее становились вести с полей сражений. И в это время вместо солдат наших долгожданных в Новогеоргиевку и соседние деревни стали прибывать эвакуированные. Размещали их по разнарядке в домах, везде привечали с открытой душой и распахнутым сердцем. Понимали, что этим людям, бежавшим от верной гибели и потерявшим практически все в одночасье, намного хуже, чем нам. И всем беженцам дали у нас кров, всех обогрели, накормили.

Большинство эвакуированных приехали налегке, без теплых вещей, а на носу уже зима, и обещала она по всем приметам быть лютой. Сельчанки помогали приезжим одеться, обуться, подготовиться к морозам.

Помню, была среди эвакуированных учительница симпатичная — Хася Марковна, которую называли мы Верой Марковной, приехавшая осенью со стариком-отцом и дочкой, Викой Лермонтовой, с которой мы стали подругами, даже за одной партой всегда сидели. Всем видом своим стопроцентно городская была она. Мы, девчонки, буквально любовались ею: фигурка статная, пальто с воротничком из чернобурки, шляпка меховая, туфельки на высоком каблучке. До первых холодов она так проходила, а как снег выпал, так «принарядили» ее, да и остальных тоже, что уже ничем они от местных не отличались.

К концу декабря сугробы в деревне лежали выше пояса, морозы стояли ярые. Переодели местные эвакуированных в тулупы, переобули в валенки, носки шерстяные, благо овец было в колхозе много, шерсти сколько угодно. Практически в каждой семье сами валяли ее, пряли и вязали. А в следующие годы, когда уже и валенок не стало хватать, ведь все фронту отдавали, многие сельчане и приезжие уже в лапти переобулись. Обували их на большие шерстяные чулки, обмотанные толстыми самоткаными портянками. Ногам мягко и тепло — а это главное, и уж не до красоты совсем, когда за окном минус 40. Да и эвакуированные за несколько месяцев так пообносились, что из городских нарядов почти ничего у них не оставалось. Дольше всех, наверное, Хася Марковна старалась следовать моде. Помню, вышла она однажды на улицу в пальто, шляпке и… лаптях. Смеха, конечно, было! Она первая и смеялась.

Не знаю, как в других местах, но в нашей деревне ни любви, ни ненависти по национальному признаку никогда не существовало. Именно в те трудные военные годы я твердо усвоила для себя, что не бывает плохих или хороших народов, есть люди, которые в определенные периоды своей жизни в силу обстоятельств совершают ошибки, неприглядные поступки. Единственным человеком, о котором неприятно вспоминать и сегодня, остается для меня наш учитель математики, хоть и проработал он у нас совсем недолго. Это был немец из города Энгельса, и он сделал все, чтобы его сразу невзлюбили и ученики, и коллеги. А назначили его вести предмет в конце 1941 года. Крупный мужчина, вечно всем недовольный, смотрел на всех исподлобья и всегда почему-то ходил в папахе. Вел он себя нагло, даже вызывающе. По всему видно было, что терпеть не может нас. Придет, бывало, на урок, сядет за стол, расставит широко ноги да как рыкнет. Мы просто боялись этого непонятного человека. Но однажды он исчез из деревни. Говорили, что кто-то пожаловался на него.

В то время мы не знали о том, что перестала существовать Автономная республика немцев Поволжья. Сегодня известно, что очень многие факторы повлияли на появление Указа Президиума Верховного Совета СССР «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья» от 28 августа 1941 года, согласно которому сотни тысяч людей оказались в Сибири и Казахстане, в Средней Азии и на Урале, в частности, в Башкирии. Многие из них были мобилизованы в Трудовую армию, жили в тяжелейших условиях. Работали они и в Ишимбае: на Кинзебулатовском нефтепромысле, на стройках. Нескольких немцев судьба привела тогда в Новогеоргиевку. Двое из депортированных даже какое-то время жили в нашем доме. Это были интеллигентные люди, которые с охотой помогали нам по хозяйству, очень трудолюбивые, аккуратные, искренне сопереживавшие нам и делившие с нами все тяготы жизни. Никто и никогда не попрекнул их принадлежностью к нации, представители которой принесли нам столько горя и страданий. Даже мысли обидеть этих людей, упрекнуть их в чем-то ни у кого не возникало, хотя к тому времени, когда поселили их у нас, все были наслышаны о зверствах фашистов, а некоторые сельчане уже потеряли на фронте родных и близких.

Жила в то время в Новогеоргиевке женщина, которую все мы звали Верой Ивановной. Попала она к нам после расформирования Поволжской автономии, оставшись без мужа и детей: главу семейства отправили в Трудармию, малышей в приюты отдали. Работала она акушеркой в Ишимбае, многим жизнь спасла. А сама несколько лет ничего не знала о судьбе своих близких. Лишь после войны разыскал ее супруг, затем они нашли своих ребятишек, и семья воссоединилась.

Никого не винила Вера Ивановна в своих несчастьях, кроме Гитлера. А все мы искренне сочувствовали ей и помогали по мере сил.

Много среди эвакуированных было москвичей, ленинградцев, украинцев, белорусов. Некоторые сами перебрались в наш край к родственникам, когда фашисты подошли к их домам, других переправили сюда с общим потоком. Все они очень скоро стали для нас как родные, величали мы их просто, как своих: тетя Катя, тетя Маруся, тетя Шура... Тогда же в деревнях наших появились фамилии Лозовский, Мельников и другие. После войны многие из тех, кто нашел у нас приют в тяжелейшие время для страны, обратно вернулись, а некоторые здесь решили остаться навсегда. И сами они, и их потомки немало сделали для республики и страны.

Фото из интернет-ресурсов